Она выбрала культурную столицу не по прихоти и не от скуки — это было бегство с целью спасения. Душа требовала очищения, как лёгкие — свежего воздуха. Здесь, среди вечной архитектуры, в залах филармонии и на туманных набережных, ей казалось, можно научиться чувствовать снова — тонко, искренне, по-настоящему. Она ходила в музеи в одиночку, покупала себе билеты на балет, пила кофе под звуки уличного виолончелиста и впервые за долгое время чувствовала себя не выжженной, а живой.
Хадяков же стал для неё личной Чернобыльской зоной — территорией, куда запрещено возвращаться даже мысленно. Валентину она простила, но выгнала из своего мира — бесповоротно, без права на помилование. Он, может, и не осознавал, как разрушил её. Но она — осознала. И осознание это сделало её сильнее, жёстче. Больше никаких сообщений, никаких поздних звонков, никаких «просто спросить, как ты». Всё. Закон. Запрет. Пушечный выстрел — это было не просто выражение, это была её внутренняя дистанция, радиус безопасности, за который он не должен переступать.
Теперь она жила по новым правилам: просыпалась с видом на крыши старого города, начинала утро с музыки, работала в маленькой галерее, где её никто не знал как «ту самую, с которой Валя…». Она медленно, почти с благоговением заново выстраивала себя — из осколков, из забытых мечт, из старых книг и разговоров с незнакомцами. Жизнь текла иначе — тише, глубже. Она уже не мечтала забыть боль — она превращала её в искусство, в силу, в свободу.
